============================================================================ Энн Смок БЕСЕДА ---------------------------------------------------------------------------- Место встречи В <Ожидании забвении> мужчина, вроде бы выглянув из окна своего гостиничного номера, замечает на балконе женщину и подает ей знак. Он зовет, и она приходит, они встречаются в его комнате, где и остаются, разговаривая друг с другом всю ночь напролет. Среди прочего во время их долгой беседы - по ходу <Ожидания забвения> - она неоднократно просит его описать комнату, в которой они находятся. Она просит его описать место их встречи, словно, как ни странно, оное не вполне там, а они вдвоем - не вполне в нем: словно они встретились в месте, которое там не находится. Или - где они себя не находят. На деле они, кажется, ищут путь, ведущий туда, где они. <Как будто им всегда нужно разыскивать дорогу, чтобы добраться туда, где они уже находятся>. Далее, <Ожидание забвение> никогда, строго говоря, и не начинается. Оно скорее останавливается на первой странице, в стартовой точке. Его первая фраза утверждает, что <здесь, на этой фразе> ему пришлось прерваться. Похоже, он записывал все, что она говорила, но здесь она заставила его остановиться, поскольку не узнала своих слов. Она не могла оценить, где была или кто говорил; она <утратила центр, и у нее перед глазами все кружилось>. Итак, <Ожидание забвение> не начинается по всей строгости со своей начальной точки - вместо этого оно останавливается (на старте оно приходит вместо этого к своему финишу) - но, конечно же, по всей строгости оно там и не останавливается: за фразой, которая на первой же странице утверждает, что она - последняя, следует еще около полутораста страниц. На месте старта - остановка; на месте остановки - старт. Вот таким образом и не удается распутать начало и конец, не удается обнаружить в этой путанице ни то, ни другое. <Ожиданию забвению> нет ни начала, ни конца, вместо каждого из них - вмешательство другого, и эта нераздельность - их безразличие - задает промежуток, различие; оно задает раздельность, дележ, всю протяженность между началом и концом. Иначе говоря, <Ожидание забвение>. <Ожидание забвение> - это соединение своих сталкивающихся, смешивающихся или примиряющихся начала и конца; <Ожидание забвение> прерывает <то же самое>, схождение или <саму> встречу; оно смещает место, которым является, место встречи. <Ожидание забвение>: обнаруживается тут не место, а тот факт, что место утеряно (<она утратила центр...>). Место тут не обнаружено, а утрачено - или еще: место здесь en route(в пути (фр.)(прим. пер.)). Место сюда приближается. Внезапно, с пришествием <Ожидания забвения>, <Ожидание забвение>, несомненно, заканчивается - забытое по прибытии, - но все же как могло произойти это внезапное пресечение? Ведь никогда не было ничего такого, что могло бы прерваться, оказаться препорученным прошлому и забытым до лучших времен, по ею пору, то есть посейчас, когда и простирается <Ожидание забвение> - стремясь, сворачивая, в его ожидании, к своему прерыванию, то есть, иначе говоря, к <самому себе>, схождению своего конца и начала, каковым оно до некоторой степени и является, отклоняясь и, следовательно, к нему возвращаясь. Сворачивая, сворачивая. Ждать - это испытывать отклонение подобного рода, такого типа поворот в условиях (и от них), в которых, например, кто-то когда-либо может оказаться или на самом деле вообще может оказаться что-либо: может ухитриться быть там и тем, где и что оно в этот момент и есть. Ждать - в первую очередь испытывать отклонение языка от возвратных структур, от отсылающих к себе же моделей, которые могли бы нас только что, когда мы попытались связно сформулировать производимый <Ожиданием забвением> на <Ожидание забвение> эффект, утешить: куда как удобно было бы сказать: что <Ожидание забвение> прерывает самое себя, но прерывается здесь не что иное, как сама возможность такой конструкции, и в качестве одного из результатов в дальнейшем время от времени появляются сорвавшиеся с якоря, дрейфующие местоимения: <"Ожидание забвение" прерывает это>, например. Или: <место приближается к этому>. Еще один из возможных примеров: <об этом гласит язык>. Отвлеченный на подобный лад - то есть отвернувшийся от самого себя, развернутый своим обращением назад и возвращенный своим отходом - язык, хочется нам подсказать, беседует. Но в начале только что оставленного нами позади абзаца мы намеревались описать рассматриваемое отклонение в терминах ожидания, которое, по мысли Бланшо, откладывает ожидание на потом и вводит взамен выжидание. Если кто-то когда-либо ждет, то просто потому, что не может этого сделать, еще нет. Он вместо этого должен попросту ждать. Кто бы, стало быть, ни ждал, он вместо ожидания претерпевает таинственное различие - претерпевает ожидание, которое не является ожиданием, но, с другой стороны, не является и чем-либо иным. Оно - не оно само, но никакого другого ожидания нет вообще, нет никакого <ожидания как такового>, от которого бы оно отличалось. Ни один из альтернативных терминов, которые можно было бы автоматически использовать, чтобы его назвать - или, при случае, чтобы назвать собеседников: один (одно), другой (другое), - тут не годится. Это не то и не то: нейтральное. Ожидание различает, но безотносительно к чему бы то ни было; иначе говоря, оно есть различие - или, могли бы вы точно так же сказать, тождество, - которое не может быть измерено. Когда бы Бланшо ни говорил о неизмеримом - например, когда он делает упор на неумеренности, преступании-трансгрессии, безумии, восхищении, - вполне уместно то с- или за-мещение, о котором мы пытаемся здесь говорить: неподвижный, иначе говоря, крен того, что не имеет положения и подавно не знает никакого размещения, кроме, разве что, этого удаления; безразличное различие, бесподобное тождество; потеря, но не чего-либо, не чего-либо когда-либо бывшего. Какое нетерпение! Не можешь ждать, ни единой секунды, тут же прочь. Даже не дожидаясь, прямо и начинаешь, начинаешь прямо с ожидания, не дожидаясь начала. Так что для всякого, кто ждет, не дозволено ничего, кроме того, что исключено, а это неизбежно; только и есть, что ожидание, коего абсолютно нет. Итак, ждать: приближаться к пределу, на который не натолкнуться; войти в то место, которого там не найти. Ждать - означает этого места придерживаться, держаться у этой границы, на этом рубеже - и удерживает здесь l'entretien, беседа. На тему того, что есть, и того, чего нет, когда ждешь, - на тему ожидания - Бланшо пишет, что <одно и есть другое>. Бьющее через край изобилие ожидания, ожидание без конца; крайняя нехватка ожидания, ожидание без начала: одно и есть другое. Отношение между ними, должно быть, то же, что и между началом и концом <Ожидания забвения> (этим отношением должно быть ожидание). То есть, казалось бы, нет бесконечного ожидания, но нет и того, чтобы ожидания не было вовсе, но вместо каждого из них - другое, вмешивается другое, и эта неразрывность изобилия и нехватки должна дать промежуток, вакантный интервал - короче, выжидание: все же нечто одно - или <одно>. Но одно и есть другое. Изобилие и нехватка, другими словами, - нечто одно, ожидание (l'attente), но это - не одно и то же. Бланшо задает этот вопрос о беседе в начале своей <Бесконечной беседы>: <К чему двое, чтобы сказать нечто одно?> Ответ: <Ведь кто бы это ни говорил, он - другой>. Посему кажется: все, что бы ни говорилось в беседе, говорится не кем-то одним; требуются двое, чтобы это (<нечто одно>) вообще могло быть сказано - сказано, то есть, ни тем, ни другим. Никем. Мы уже говорили о том, что неразличимость начала и конца - или бесконечного ожидания и предельного нетерпения - вводит интервал, различие, пустой промежуток, где ни одно, ни другое себя не находят и не находятся. Здесь нет никого. Даже другого. Вообще никого, только другое. Возможно, именно этот-то промежуток и говорит: <нечто одно>. На самом деле многое в <Ожидании забвении> наводит на мысль, что этот интервал (l'entre-deux) составляет промежуток беседы (l'entretien) и что собеседники содержатся (tenus) тут в интервале: tenus entre, entretenus ensemble. Многое в <Ожидании забвении> наводит на мысль, что встретившаяся и проговорившая друг с другом всю ночь напролет пара вместе содержится между друг другом или удерживается (entretenus) там, где ни одного, ни другого нет - в схождении, вмешивающемся, чтобы это прервать (препоручая прошлому или неопределенно откладывая на будущее). Ибо мужчина и женщина, говорящие в этой истории вместе, чувствуют, что они вместе, поскольку вместо этого разделены, и более того, наводят на мысль, что их пребывание вместе предохраняет их от встречи. <Мы вместе? - Только если могли бы разлучиться. - Боюсь, мы и так разлучены. Но из-за этого же и соединены. Соединены: разлученные>. Посему беседа, возможно, вовсе и не является тем, что говорит он, или говорит она, или говорят они, и даже характерное ее движение - ее взад-вперед, ее туда-сюда - является, возможно, не функцией их бытия двумя различными по очереди говорящими личностями, но, скорее, функцией их бытия ни одним, ни двумя. Беседа может быть чем-то вроде пульса их отношений: вместе-порознь, разлученные-соединенные, раздельные-единые. Беседу, возможно, следует описать как толчки этой двусмысленности (прерывистое-непрерывное, без перебоя-без начала, нарастая-затихая). И интервал, где они оба, мужчина и женщина (или, скорее, одно - или, скорее, ни оба, ни одно) удерживаются вдалеке от самих себя и, как будто, беседуют (entretenus, entretenus), - возможно, этот интервал следует ощущать как биение. <Знай, какой ритм держит людей>, - пишет Бланшо (в <Кромешном письме> (L'Ecriture du desastre, 1986)(прим. пер.)), цитируя Архилоха. В любом случае, когда мужчина позвал в <Ожидании забвении> женщину и она пришла к нему, зов и ответ вторглись, похоже, на территорию друг друга, дабы вступить в отношение, которое кажется подобным обсуждавшемуся нами ранее отношению начала и конца или терпения и нетерпения (одно есть другое): <Он позвал ее, она пришла. Пришла по зову, призывая своим приходом его>. Приходит зов, приход зовет; зов зовет в первый раз только позже, в ответ, который пришел уже раньше, в зове. Зов и ответ, обращение и отклик слиты, кажется, в единый момент, каковой, однако, предшествует и следует... этому. Это: иначе говоря, единственный момент, который это оставило позади и который лежит еще впереди; средоточие или место встречи, от которого это отклоняется и обратно к которому вновь тем самым обращается, говоря, говоря это. <Она утратила центр, и у нее перед глазами все кружилось...> Центральная точка Время от времени в <Ожидании забвении>, в разговоре мужчины и женщины, она говорит ему: <Я бы хотела с вами поговорить. Сделайте так, чтобы я могла с вами говорить> (или: <Сделай так, чтобы я могла с тобой поговорить> (прим. пер.)). Когда вы слышите, как другая просит вас ее слушать, чтобы она могла говорить, - когда вы слышите, как она просит вас слушать то, что она не может сказать, пока вы ее не убедите, что вы ее слышите, - как на это ответить? Из такой мольбы ничего не следует. Значит, вы должны вести. И вот в <Ожидании забвении>, словно Орфей Эвридику, мужчина ведет женщину: <Ему надо было ей предшествовать и идти вперед безо всякой уверенности, что она за ним когда-нибудь последует>. И в то же время, однако, следует именно он, ибо он идет после и в ответ на нее - в ответ на речь, которой он еще не слышал, но которую должен повторять, словно возвращаясь по следам чужака на не тронутой следами протяженности. <Речь, которую нужно повторять, прежде чем ее услышишь, - читаем мы, - ропот без следа, за которым он следует, блуждающий нигде, пребывающий повсюду>. Когда говорит женщина, она ничего не говорит, она просто говорит; и когда она просит его сделать так, чтобы она могла говорить, на самом деле она ни о чем не просит, она просто просит. И когда он спрашивает ее, чего они ждут, она удивлена: она не понимает, как ожидание может быть ожиданием чего бы то ни было. Действительно, ответ, которого она от него ожидает, дается в ее же просьбе или мольбе, ибо она просит говорить и говорит - только вот ее словам не на что отвечать, им не удовлетворить никакой просьбы, поскольку речь ее состоит в откладывании речи на потом, в отсрочивании просьбы, мольбы. <Она разговаривает, медля говорить>. Разговаривая, она просит говорить и говорит только потому, что не может начать, а если не может начать, так лишь потому, что не может прерваться; ее речь - вмешивающееся препятствие, которое ее прерывает. Речевой спазм. <Разговаривая, она замалчивается (interdite)> (Трактовка этого места текста представляется нам ошибочной. У нас: <К речи, так сказать, запретной (interdite)>(прим. пер.)). Ее слова, похоже, включают в себя точку схождения (начало и конец, речь и безмолвие, зов и ответ - также и запрет, и нарушение), которая там не обнаруживается, но, так сказать, уклоняется или удаляется. Встретить ее - приблизиться к той точке, некоей <центральной точке>, притягивающей, как говорит Бланшо в другом месте, к себе поэтов из внутренних глубин произведения, которое им надлежит сложить; в <Литературном пространстве> он называет ее <средоточием двусмысленности>, ибо там пересекаются совершенство произведения и его крушение, его повелительная явленность и его исчезновение - здесь. которое оно во всем великолепии составляет, и нигде, которому глубоко принадлежит. Из этой точки и исходит приглушенный звук, своего рода ропот языка, который в действительности невозможно услышать - , - бессловесно упрашивающий, чтобы его выслушали. Никто, говоря, никогда не использует этот язык и никогда не обращается на нем к слушателю; этот язык разрывает отношение между обращением и откликом и говорит - но без всякого начала - или высказывает, но не все - тем не менее, в нем нет ничего отрицательного, поскольку до того, как начаться, он уже говорит, а отойдя - сохраняется; он не начинался и все же упорствует, словно сумев когда-либо начаться, он смог бы окончательно остаться. Всякий, кто чувствует, что должен писать, говорит Бланшо, чувствует себя во власти просьбы сделать это так, чтобы сия немая речь (это неспособное успокоиться безмолвие) могла понудить его себя услышать. Он слышит язык, который его даже не достигнет, покуда он не найдет слов, дабы его повторить, и не дарует ему тем самым некую умеренность, не вернет его в границы. Он слышит, как тот взывает к нему из внутренних глубин бездонной ночи. затягивает его в темноту, из которой никогда не пробивалось ни одно стихотворение, наподобие того, как пение Сирен увлекало моряков, будучи своим собственным таинственным удалением, своим собственным не-здесь, еще-не, и все же близко, вскоре, приближаясь - приближаясь к своему началу или, иначе, концу, подбираясь ближе или же погружаясь назад. В <Ожидании забвении> наговоренное женщиной - покой, которому никак не успокоиться, слова, которые упорствуют, дабы не быть произнесенными - обладает двусмысленностью пения Сирен, противоречивостью <центральной точки> и, более того, призрачным свойством Эвридики в аду, чья незримость показывает, чье исчезновение является, в чьем прикрытом завесой лице сияет ночная темень, та смертельная опасность, на риск которой должен пойти Орфей, но отвратив свой взор, точно так же, как Улисс слушает Сирен лишь привязанным к мачте - и как поэты, не устает разъяснять Бланшо, должны предаваться беспорядочному ночному излишеству и неумеренности, la demesure, и путем противостояния этой катастрофической несдержанности, этой опустошительной непосредственности, наделять ее мерой, а чистую безграничность - рамками формы, дабы слышимая поэтами тайна могла благодаря их отважному посредничеству обрести слышимость. И все же эта безграничность - непередаваемое, требовательное посредничество поэта, - не центр ли это? Не середина ли? Или промежуток - интервал? Возможно, <само> посредничество. Быть может, это как бы <сама> мера, мера без меры, которая угрожает выйти за пределы и которая должна быть смягчена, ослаблена, умерена... препровождена обратно в границы, с большим риском обуздана и усмирена - как какое-то дикое существо. Возможно, задача поэта - быть посредником середины, вмежатъ, так сказать, промежуток. Мера, Безмерное Что понимает Бланшо под поэтом или всяким, кто, должен писать, каждым, кто принадлежит письму? Он понимает просто каждого кому случается встретить другого человека, вообще кого угодно, так или иначе способного предстать в качестве Другого - то есть Высшего, бесконечно превосходящего всякую власть, к которой только можно когда-либо воззвать. Приближение Другого - приближение разлуки, бесконечного расстояния. По отношению к нему неуместна любая общепринятая идея равенства или различия. Ни капли взаимности не смягчает шок от его обособленности. Он ни с кем не имеет ничего общего, то есть, иначе говоря, он - кто угодно, но отнюдь не во всех обстоятельствах: Другой оказывается кем угодно, когда между вами двоими ничего нет, вообще ничего схожего с разделяемыми задачами или ценностями, общими обязательствами, общим языком, чтобы путем ограничения подступиться (поддержать посредничеством, сохранить успокоением) к этой встрече. Таким образом. Другого встречаешь вне любого места встречи, там, где, например, встретил Приема Ахилл, когда тот пришел молить о теле Гектора, не защищенный никаким человеческим законом (как чужак и проситель он находился, напоминает Бланшо, на попечении божества и говорил не на общепринятом языке...). Приам был не слабее Ахилла или кого бы то ни было еще: его слабость и беда были безмерны. Чтобы встретиться с таким Другим, требуется претерпеть различие, которое отличает, просто отличает - не от вас или чего-то еще, безо всякой точки отсчета или сравнения, неизмеримо. Другой: разлука, но та, что никого иди ничто не разлучит; граница - даже предел, - но та, что не определяет или ограничивает что бы то ни было. Обособленность чистой разлуки притягивает, и это сближение говорит: если бы только мы могли быть разными, если бы могли разделиться. О, давай разделимся; о, сделай так, чтобы я могла приблизиться к тебе. <Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить, убеди меня, что меня слышишь...> Ответь мне так, чтобы в твоем ответе я мог найти ее слова, слова моей просьбы: такова лишенная всякого ощутимого начала или конца обязанность, привносимая Другим. Это долг восстановить его для мира пределов, где права и обязанности определяют друг друга, где равенство и неравенство могут быть соразмерны - где возможно признать сходство, отличая его от различия, и измерить расстояние и близость, не путая близкое и далекое, здесь и где-то, вместе и порознь. Так и в <Ожидании забвении> - мужчина стремится ответить женщине так, чтобы вернуть ее обратно в границы. Он слушает непрерывный ропот ее равномерной речи - равной, но не себе или чему бы то ни было еще, <равномерной без равенства>, неизмеримо равной. Он слушает, как она говорит - это звучит как непрерываемое эхо речи - и берется ответить так, чтобы ввести меру: <меру равенства>. Он берется ответить и тем самым ограничить этот безграничный предел - возможно, поместить ту границу, которая в любом месте кажется беспредельной, но блуждает вне места, каждого места придерживаясь. Своим ответом он, возможно, пытается добраться до этого края или рубежа и тем самым его установить - внутри границ. Отсюда его сходство с Орфеем. Но Орфей, как считает Бланшо, никогда не взялся бы вывести Эвридику обратно к дневному свету и жизни - решительно отвратив от нее свое лицо, - если бы с самого начала не обратился уже в другую сторону: если бы он не хотел увидеть исчезновение ее лица. Так и поэты не взялись бы даровать чистой неумеренности пределы и пристойность формы, если бы, начиная работу, уже не отворачивали свое произведение в сторону от совершенства его завершенности - назад, к его отсутствию, бездонной неопределенности, из которой оно постоянно взывает. Они бы даже никогда и не почувствовали насущной потребности посредничать, если бы промежуточность - промежуток, <сама> мера - не взывала к ним из ужасной point central (центральная точка(фр.)), глубин ночи, откуда не вернуться никому из поэтов, откуда никогда не появиться ни одному произведению. Бланшо выражает это в <Литературном пространстве>(В первую очередь во <Взгляде Орфея> (прим. пер.)), когда описывает произведение как отношение между противоречивыми требованиями: оно должно и обретать форму в лучах дневного света, и являться опустошительным распадом формы в беспредельном таинстве ночи. Эти два требования, подчеркивает он, и противоположны, и неразрывны. Им никогда не случается проходить по отдельности или даже по очереди, как если бы они были отличны друг от друга, поскольку тот свет, в котором должно появиться произведение, есть сама зримость: появляется не просто тот или иной предмет или вообще все, появляется <ничего не появляется>, начинает брезжить <все исчезает>. Тем самым требование произведения - l'exigence d'oeuvre - состоит в том, чтобы оно блистательно возникало в свете угрожающей его поглотить темноты. Или еще: требуемая мера есть безмерность, в то время как притязающий на произведение хаос есть <сама> мера. Стало быть, лишь путем зыбкого приближения, говорит Бланшо, можно осмыслить произведение, l'oeuvre, как диалог между, с одной стороны, читателем и, с другой, писателем - устойчивыми воплощениями двух отличных друг от друга касающихся произведения требований - или двух его полюсов, как тоже, весьма условно, он выражается: возможности и невозможности, определенности и неопределенного. Подобная критика служит лишь смутным приближением к рассматриваемым отношениям, к связи (то есть к произведению), поскольку ни один из ее так называемых полюсов не может в действительности себя достичь и проявиться, кроме как уступая другому, своей противоположности. Они приходят в себя и становятся самими собою во всей полноте своей бескомпромиссной противоположности - своей невосполнимой разлученности, - лишь от себя отступаясь: <покидая себя и удерживая друг друга вместе вне самих себя в беспокойном единстве их общей принадлежности>. Их общая принадлежность: каждый принадлежит взамен другому. Место, где каждый хотел бы себя найти, - место, которое занимает другой. Это-то, значит, у них и общее: место, где - вместе - они себя не находят. Это место их встречи: их неистовое столкновение, вступающееся между ними. Их разделяя. Произведение и есть это посредничество. Это вмешательство. Это отлучение. Говори или убей Язык в своей способности смягчать противоречия, сглаживать различия, отсрочивать конфликт, ограничивать силу, предотвращать насилие бесполезен при встрече лицом к лицу с Другим, каким его мыслит Бланшо. Для него приближение Другого означает, что вы оба крайне уязвимы друг для друга - без даже хлеба, чтобы преломить между вами, и, конечно же, без общего языка в качестве ничейной полосы. Так что ничто не препятствует вам - стоит захотеть прибегнуть в атом бесконечно трудном положении к той или иной возможности и в конце концов ответить каким-либо действием в подобный момент, когда язык в полноте своих возможностей вас покидает и попросту совершенно отсутствует там в качестве формы способности или своего рода мощи, даже как простая возможность - ничто не препятствует вам, когда вы сталкиваетесь лицом к лицу с Другим, приложить безграничную силу. <Я говорю, что эта встреча ужасна, поскольку здесь уже нет больше ни меры, ни предела... Следовало бы сказать... что человек, столкнувшийся так с человеком, не имеет особого выбора, кроме: говорить или убить>, - пишет Бланшо в <Бесконечной беседе>. Говори - когда речь не входит в число возможностей - или выбирай вместо этого возможность безграничную, грубую силу. Говори или умри, в промежутке нет середины. Другой порождает эту абсолютную альтернативу. И все же, добавляет Бланшо, дело не в подобном простом или/или, ведь предпочесть речь убийству - это не просто выбрать одну из двух противоположных альтернатив в противовес другой, а, скорее, вступить в интервал между ними, когда, однако, никакого промежутка там нет. Это - приблизиться к пределу, натолкнуться на который не можешь, к границе, которой не достичь; это - вступить в необнаружимое там место. <Говорить - это всегда говорить из интервала между речью и радикальным насилием, - пишет далее Бланшо, - отделяя их, но поддерживая каждое в переменчивом отношении>. <Переменчивость существенна, - и он добавляет, - и il s'agit de tenir et d'entretenir>. Что означает: речь, что касается сущностной двусмысленности, идет о том, чтобы твердо держаться (tenir), чтобы удерживаться в промежутке (entre-tenir), и о том, чтобы поддерживать (entretenir) - поддерживать двусмысленность - но также и беседовать, так как entretien или поддержание переменчивости означает по-французски также и с оной собеседование. Слегка злоупотребляя и английским, и французским(и русским (прим. пер.)), хочется сказать, что поддерживать двусмысленность (сохранять интервал) между речью и насилием - это <ее собеседовать>. И тем самым кажется, что говорить - когда приближается Другой и ты должен говорить, чтобы его было слышно, - тем самым кажется, что в таких обстоятельствах говорить, а не убивать, означает поддерживать (или <собеседовать>) отношение двусмысленности между речью и насилием, таким образом их парадоксально друг от друга отделяя. Речь - их неразрешимая двусмысленность, вступающая между ними и предотвращающая опустошительную утрату отчетливых границ, определяющих пределов. Речь - умеренность и сдержанность, совершенно неотличимые от развязности и нарушения, она вступается, чтобы приостановить это пьяное смешение. Точно так же можно сказать, что невозможность локализовать предел - между сдержанностью и дикостью - его и пролагает. Или, что его пролагание отодвигает границу. Это entretien переменчивости: поддержание двусмысленности или ее собеседование - это речь. Двусмысленность того, что дело тут в поддержании, и составляет середину, промежуточное звено или центральную точку; Поддерживать переменчивость означает держать середину в середине. Посредничать или, если угодно, усреднять ее. Держать ее двусмысленной - двусмысленно ее сохранять. Держать ее в чистоте, какою она была, - удостоверяя, что она подтасована. Не раскрывать или вмежать промежуток. Беседовать - более изящный способ все это выразить. Или просто сказать. Но никто так не говорит. Только другой. Только собеседование (entretien). Думая о неумеренности, Бланшо часто ссылается на богов. (О неумеренности - наче говоря, о предохранении от нее.) Если божественное связано в его текстах с излишеством, искусительным нарушением и особенно риском безумия, то. не потому, что священное просто-напросто противоположно мере, закону и рассудку, обязательствам вполне человеческих пропорций, но скорее потому, что это - переменчивое отношение, в которое закон и насилие, безумие и рассудок (боги и люди, человеческое и божественное), в безумии попирая свое абсолютное отличие и разделяющее их бесконечное расстояние, вмешиваются вместе, дабы его охранить. Предотвращая тем самым вмешательство, предотвращение, охрану. Безумие есть сосредоточение двусмысленности, выраженное в обезоруживающей мысли о Дионисе, безумном боге: не боге безумия или вина, но боге, которого одолевает его же божественность, боге как законе, чье соблюдение его нарушает, а нарушение провозглашает и сохраняет. Пределе, иначе говоря, прочерченном его стиранием, стертом его написанием. Ожидание, как мы его здесь вкратце описали - ожидая, просто в неподвижности ожидая, - вполне может быть как раз таким диким сумасшествием: опытом, неотвратимо навязываемым своим внезапным и не подлежащим обжалованию исключением, не говоря уже о том, что в равной степени верно и обратное. Ожидание, entretien переменчивости. Поддержание, другими словами, этой двусмысленности: interdire/entre-dire: запретить - и, в частности, запретить речь (заглушить) - к говорить, сказать - между. Recit* - возвращение места встречи Среди таинственных характеристик recit; - повествования согласно Бланшо - имеется и следующая: такого предмета, как recit, не существует, а посему в них нет и недостатка. Или наоборот: в recit есть нечто неотвратимое, и по этой-то причине такого предмета и нет. Тем самым recit можно понимать и как отношение переменчивости и ее entretien, или предохранение, то есть как двусмысленное соотношение между невозможным и неотвратимым, и как сохранение (l'entretien) этого отношения. Recit обычно представляет один-единственный эпизод, утверждает Бланшо в <Грядущей книге>: встречу, une rencontre. Улисс, встречает пение Сирен, Нерваль - Аврелию, Бретон - Надю... Такая встреча превращает ее испытавшего в того, кто об этом рассказывает. Она и есть превращение события в recit; - затем пришествие recit; и тем самым опять же возвращение другим путем: recit; превращается в событие, то есть в происшествие, о котором он рассказывает. Ибо событие, о котором рассказывает recit, это событие рассказывания. Оно начинается - или начнется, или началось бы, - будучи тем, что оно - если сможет, - рассказывая, закончит. Такова, стало быть, встреча: это recontre рассказывания и того, что рассказано - схождение события, рассказом о котором кончит recit, и того же самого события - конца, - с бытия которым начинает рассказывание. Встреча, la recontre, - это событие достижения ими друг друга и на деле оказия для recit, который находит в этой встрече себя. За тем исключением, что тут-то он и исчезает - или хотел бы: хотел бы исчезнуть или потерять... себя? Прежде чем когда-либо достичь - или им быть - себя или чего бы то ни было? Точка встречи, центральная точка, средоточие двусмысленности... Другая характеристика recit; - что <он стремится встретиться в этой точке с собой>. И он, recit, нашел бы себя там, в центре, - но только едва речь заходит о том, чтобы обнаружить там (или, скорее, уже больше не обнаружить) нечто вроде начала или конца, события или отчета, как тут же каждое увиливает и превращается в Другое. Поэтому-то и имеется событие (но неподотчетное) и имеется отчет (но не о чем-нибудь): ведь вмешивается recit, и на том самом месте, где он иначе мог бы найти - или потерять - себя, открывается безмерное от него удаление. Открывается неограниченное расстояние, в каждой точке - точка, которую он скрупулезно огибает и, в постоянной спешке, - тот самый момент, которого он настороженно избегает. Recit увиливает или, вполне можно сказать, уклоняется... от этого. Потому-то и имеется отчет и событие, начало и конец (мудрость и неразумие, забота и беззаботность) или, скорее, ни того, ни другого не имеется, ибо потому-то каждый раз и имеется что-то одно, всегда оказывающееся другим. Каковое все время вращается, превращается вновь в другое, превращается и возвращается, каковое просто-напросто и есть это отклонение. Вспомним, в самом начале <Ожидания забвения> женщина не могла сориентироваться; она утратила центр и у нее перед глазами все кружилось. Все кружилось. Кружилось и находилось: ведь trouver (находить) - как заявляет Бланшо в <Говорить - не то, что видеть> (текст из <Бесконечной беседы>, в котором повторяется не одна фраза из <Ожидания забвения>) - не столько и даже не изначально означает trouver, уж скорее tourner - поворачивать, ходить кругами, кружить в поисках вокруг да около. <Найти> - почти в точности то же слово, что и <искать>, каковое гласит: <обойти кругом>. Тем самым центр увиливает и кружит - кружит и находит, находит и кружит, - он просто не находит себя. Всюду, где он кружит, он находит, но его не найти, он никогда не там. В отношении этого кренящегося языка Бланшо напоминает слова Гераклита по поводу священных речений: <Спрашивается, - пишет он, - не об этом ли говорит Гераклит, когда заявляет о священной речи, что она не выставляет напоказ и не скрывает, а подает знак>. В книге <Шаг в-не> Бланшо отмечает несколько слов, которые сигналят, подают знак, indiquent. Одно из них - il - он/оно (или это). Таковы же и Бог и безумие. Он называет их безымянными именами, которые ничто не именуют, - для них нет слов, и они - слова ни для чего. Несколько лишних, похоже, слов, а также и несколько недостающих. По счастью, они зацеплены за кромку языка. Le recit вполне можно определить на этот же манер - будто это такое же лишнее, такое же недостающее, такое же краевое слово. Ведь, как мы уже сказали, recit - это событие, это отчет, причем оба они непрерывно превращаются друг в друга, вместе беспрестанно прерывая свои отношения и выдавая либо событие, о котором никогда не рассказать никакой истории - безымянное, неподотчетное (хотя и отнюдь не сокрытое), - либо историю, которая ничего не пересказывает (но отнюдь не безмолвна или скрытна: она просто пересказывает): либо нечто несказанное, либо речь, которая говорит - но не что-либо. Или, скорее, в точности ни то, ни другое. Ибо чем бы это ни было, оно тут же - уже - превращается в другое. Ни событие, ни отчет, стало быть, ни слова, ни то, что они говорят, ни знаки, ни то, что они означают, - recit вдоль и поперек совпадает со своим промежутком, интервалом между тем, что он есть и что он говорит. Это, другими словами, entretien, то есть форма, принимаемая языком, когда он целиком обращается в свою кромку. В кромку, которая ни выставлена напоказ, ни утаена. В предел ни прочерченный, ни стертый; ни соблюдаемый, ни преступаемый. В место встречи, которое никогда ни найдено, ни утеряно; в середину - которая подает знак или указывает. * - Recit - Рассказ, повествование (фр.). О роли этого понятия у Бланшо см. его эссе <Пение Сирен> в книге М. Бланшо, Последний человек, СПб., 1997 и наше послесловие к этой книге.(прим. пер.) Дай мне это В <Ожидании забвении> мужчина, вроде бы выглянув из окна своего гостиничного номера, замечает на балконе женщину и подает ей знак. Она приходит, и они встречаются в его комнате, где на протяжении долгого разговора она то и дело говорит ему: <Дай мне это>. Но что? Что дать? Она не говорит и не показывает, хотя и не делает из этого тайны; но, когда она говорит, язык просто указывает. Это. Дай мне. Она говорит, что в самой просьбе нет ничего особо сложного, как нет и очень уж таинственного в атом указывании: все просто, говорит она. <Я этого и не прошу, я вручаю все вам>. С виду это - не термин для чего-то, не указатель на что-то конкретное или на что-либо вообще, но все же нечто, а точнее - это. Термин, конечно же, но ни для чего; просто слово, но которое ничто не именует, указание, но которое ничего не обозначает. Оно не может этого сделать, поскольку оно и есть та вещь, которую бы оно в противном случае предположительно обозначало: это - безымянная вещь, поскольку слово, которое предположительно его (это) именовало бы, - то слово, которым оно уже больше не является, слово, удаленное из включенных в язык имен, когда оно было добавлено к числу вещей, подлежащих отчету. Она ни о чем его не просит, не указывает ему, что же она хочет, чтобы он ей дал, но представляет ему это; вот, это, куда как проще, знак, только и всего, ни для чего, просто указатель - и тем не менее, поскольку указателей, чтобы на него указать, нет, нет более для него знака или слова, оно проходит безо всякого обозначения и в действительности является тем, чего женщина не говорит, когда говорит... Когда она разговаривает и говорит... ...имеется как бы меньше, чем прежде, словно ее фраза внесла некое удаление. То, чего никогда прежде не было, отступает, когда она говорит, словно она пометила границу, стираемую собственным прочерчиванием. И просьба, которая уже представляла этот дар, уже превращается в просящее его представление. <Он звал ее, она пришла. Пришла по зову, призывая своим приходом его...> Язык сигнализирует таким <таинственным> образом из-за того, что что-то происходит на его границе, говорит Бланшо (<Шаг в-не>). По поводу слов вроде оно, это. Бог,... зацепленных, по счастью, за его кромку, язык . Что означает: оборачивается и сигнализирует сам себе, как поступает и recit - recit, рассказывающий событие, каковым он является, событие рассказывания. Вот что означает , но лишь постольку, поскольку взамен это означает: становится знаком, иначе говоря, вместо вещи - ее именем, вместо имени - вещью. Отвернувшийся таким образом дважды от самого себя язык указывает - не на что-либо и безо всякой способности обозначить. Он просто указывает, indique. Он - присутствие друг для друга имен и вещей, языка и его значения - то место встречи, где он находит самого себя, за исключением того, что ничто не именует имя и оно ничто не именует; это не имя и не вещь, он отворачивается от имен и вещей как собеседники в <Ожидании забвении>, которые, стоило ему повернуться и подать ей знак (из своего номера на балкон, где он ее заметил), <отвернулись друг от друга, чтобы присутствовать друг для друга в промежутке>(в оригинале <отвернувшись от своего присутствия, чтобы друг для друга присутствовать>(прим.пер)) - то есть в промежутке времени как отсрочки; в ожидании. Они встречаются между, там где их встреча interdite: нарушена (cкорее запрещена. (прим.пер.)) и со-говорена. ============================================================================